Рассказ основан на реальных событиях, участником которых автор был сам.

Это было лето 1991 год, еще пока жаркий июль, и потеря моих надежд на учебу в ВУЗе. Я стоял на плацу в строю с такими же растерянными новобранцами, и мои мысли судорожно метались. «Что я здесь делаю? Как я мог сюда попасть? Где я совершил ошибку? Почему бросил институт? Зачем уехал к девушке в другой город?» Проходящие мимо старослужащие, скаля железными зубами, издевательски кричали: «Духи вешайтесь!». Духи это мы, стоящие в строю, а всё вокруг нас: плац, казармы, здание штаба, столовая, гаражи, всё это — ни что иное, как Советская, так ее, армия.

А что я ожидал еще увидеть здесь? Конечно, я не планировал, что сюда попаду, но перевестись из одного ВУЗа в другой оказалось не так просто, мне стукнуло 18, а значит «пора тебе в армию, сынок». Офицер провел перекличку, начал что-то рассказывать про грядущие тяготы и лишения воинской службы сказал, что нужно хором повторять слова клятвы. Парень, стоящий рядом со мной, вдруг наклонился и, потеряв сознание, рухнул плашмя на асфальт. Его потащили куда-то в санчасть и больше мы его не видели. Эта фраза потом периодически повторялась: кто-то повесился, застрелился, спрыгнул с крыши, сбежал домой из-за увечий или издевательств. Кто-то дорывался до госпиталя и там полгода лечился, кого-то сразу комиссовывали. В общем: сваливали, у кого на что хватало фантазии.

И если кто-то думает, что служба в поздней советской армии была веселой — это чушь. Первые полгода во всех частях проходили сплошные избиения и издевательства. После построения нас повели на склад, выдали форму, сказали переодеваться прямо там же. Мы стояли голыми парней 30 на улице, а гражданскую одежду складывали в мешки. Больше мы ее не видели, хорошие вещи достались дембелям, остальное сожгли на мусорке. Нас отвели в столовую. Какая-то конюшня, где в алюминиевые тарелки положили что-то липкое, и поставили на стол кастрюлю с какой-то жижей. Как это можно было есть? Офицер довел нас до казармы, где мы начали располагаться. Вечером пришли деды со службы. Сначала нас построили и обшмонали на предмет наличия денег и сигарет. Всё сопровождалось звездюлинами в грудную клетку, отчего пуговицы из полукруглых стали плоскими. Никто и не сопротивлялся, пережить бы этот день. После отбоя кого-то выводили и слышно было, как избивали. За что, почему? Просто заставили мыть туалет. Заснуть совсем не получалось, я сумел сохранить одну пачку сигарет в сапоге и пошел в туалет покурить. Проходя дневального получил очередной тумак в живот. Я стоял в туалете, курил у окна, какой-то дембель зашел помочиться. «Ах**ть, чё у нас тут духи курят, ты с какова города?». Случайно мы оказались земляками, точнее он был из какой-то деревни в области, но здесь это было уже как сосед. Он поспрашивал: как сейчас дома на гражданке, какую музыку слушают, что модно у молодежи. Уже готовился ехать домой, а вот у меня служба только начиналась.

На следующее утро нас снова построили на плацу, посадили в автобус и мы поехали на КМБ. Это отдельная часть далеко в районе, где проходится Курс Молодого Бойца. Там не было дембелей, только молодые сержанты гоняли нас на всякие занятия по распорядку дня. Какой-то пионерлагерь для взрослых: в 6.00 подъем, пробежка по грязи, завтрак, ползание по грязи, роем окопы, обед из гнилой картошки и кислой капусты, стрельба, чистка автоматов, ужин, отбой в 22.00. Вот только все приказы на матах и с пинками. “В армии матом не ругаются, им разговаривают”. Потом занятия сменились поездками на бетонный завод, где работать все-таки было легче, чем построения и тренировки. Да и кормили в заводской столовой вместе с гражданскими вполне сносно. И гражданские к нам относились как к людям. После того, как нас постригли налысо, мы окончательно потеряли индивидуальность, превратились в серо-зеленую бесформенную массу.
Здесь было много азиатов, и с ними возникали стычки по любому поводу. Они как-то сразу стали держаться кучей, а наши же русские были по отдельности. Могли кого-то бить рядом, но никто не встревал. «Значит, есть за что» и «Слава богу, не меня». Только, когда тебя избили ни за что, стало доходить, что дружить надо, поодиночке не выживешь. Да и стыдно это, в своем городе получать люлей от каких-то приезжих. Но каждая драка была риском, что тебя завалят, отобьют почки, покалечат. А если ты кого-то покалечишь, то накажут, отправят в дисбат. И драться нельзя и не драться нельзя. Никакого суда, который разбирал бы споры не было, всегда побеждал сильнейший. Но в следующий раз сильнейшим мог оказаться другой. Вообще, в первые дни в армии никто не верит, что дослужит до дембеля. Как можно в этом жить два года? Столовая здесь была еще хуже, но есть что-то надо было, и мы ели. «А кто не съест, пеняйте на себя». Это бессмысленное времяпрепровождение доставало своей унылостью. Мозги глупели, слова, умные слова забывались. Мысли становились тупыми и кровожадными. Идя в армию, я думал, что мои навыки работы на компьютере, конечно же, здесь пригодятся, и я буду продолжать расти в своей квалификации. Фига вам, не было тогда в армии компьютеров. Несколько печатных машинок на весь штаб и всё. Да чего я о компьютерах, общий образовательный фон офицеров, прапорщиков был на уровне чистоты в туалете и равнении кроватей. Мысли их были только о том, что пожрать и как своровать чего-нибудь из части. Постепенно в этот образ жизни втягивались и все новобранцы. Через неделю пришла дополнительная заявка в сержантскую учебку и я свалил из этого места.

Учебная часть располагалась в городе, но из-за высокого забора и постоянного контроля о самоволке и думать было нечего. Дисциплина здесь была просто невыносимой, и все мы ненавидели сержантов и офицеров. Поминутное расписание, бегом туда, бегом сюда. Подъем, одевание за минуту, все толпой в один умывальник и туалет, бегом на зарядку, заправка кровати по линии, уборка, хим тренировка с одеванием противогаза, маршем с песней про родину в столовую. В 7:15 мы садились за стол, и я каждый раз думал: «ё-маё, это только завтрак». После были строевые тренировки на плацу и занятия в классе. Если кто-то из усталости засыпал с ручкой в руке, то опять тренировки на плацу. После обеда снова занятия и снова тренировки. Сержанты были всегда рядом, криками и тычками держали нас солдат всегда в строю. И чтоб никто не выделялся. Они освоили уникальные садистские приемчики, когда удар болезненный, но следов нет. Например, я однажды получил не сильный тычок коленом в бедро, после которого у меня отсохла нога, и я неделю не мог бегать. Каждый вечер нас спрашивали, хотим ли мы быть сержантами и горе тому, кто ответит не так как надо. Каждый из офицеров старался сделать свой взвод лучшим, ведь из четырех взводных ротным становился только один. Держать строй ровнее всех, петь песню громче всех, поднимать ногу на марше выше всех, отбивать шаг четче всех. И чтоб во взводе никаких происшествий, из-за ошибки одного ползают по плацу все. Чтобы одеться — минута, построиться — минута, зайти в класс — минута. Вот они четкие критерии карьерного роста офицера, за которые пОтом расплачивались солдаты. И они старались, чтобы их заметили, чтобы их перевели с повышением. Тоже, наверное, им тут не особо нравилось. Как-то на ночной вахте я подслушал разговор дежурных офицеров, собравшихся вместе на чаепитие, конечно с алкоголем. Собрались они тут тоже не по зову сердца. Кто-то не смог поступить в институт, кто-то не хотел работать, у кого-то был пример легкой службы с зарплатой и пайком. Все до одного ждали получения квартиры, чтоб не толкаться в общежитии. Никто не думал, что можно уйти на гражданку: «А кем там работать? Я ж ничего не умею. Да нигде там не платят…». Никчемные двоечники и полные неудачники, готовые послать вчерашних пацанов в любую мясорубку.
Большинство в нашем взводе были выходцы из Средней Азии, для них дембельнуться сержантом означало успешную карьеру милиционера в своем кишлаке. Мы, русские, в своей стране оказались в меньшинстве, и стало ясно, что держаться нужно вместе. Стали отвечать ударом на удар, когда драки замечал кто-то из офицеров — горе всем участникам. Правда был и забавный случай: после одной из драк меня с кавказцем из другого взвода поставили к стене. Ступни на расстоянии метра от нее, а лбом упираешься в стену. И в этом положении нужно было выучить и рассказать какой-то параграф из Устава караульной службы. А вот попробуйте-ка сами. Обычно для всех труднейшее наказание, для меня было проще простого. Немного помучившись для приличия, я рассказал устав и заслуженно пошел спать. Но горе второму наказанному. Он так и не справился, гордого кавказца отправили мыть туалет, что для них было самым страшным наказанием. Там я научился сдруживаться с не очень симпатичными и умными парнями, просто потому, что иначе никак, иначе затопчут, запинают, иначе не выживешь.

После очередного ползания по плацу в качестве наказания, поговорив сотоварищи, мы написали заявления на контрактную службу на Северный Кавказ. Конечно, мы тогда не представляли, какой там ужас, но терпеть этот, сил уже не было. И поездка куда-нибудь в поля на обстреливаемый блок-пост казалась нам единственной возможностью свалить оттуда. Уставщина в учебке казалась нам хуже тюрьмы, да и возможность заработать денег казалась нам интереснее бесплатных работ на мыловаренном заводе, куда нас гоняли из учебки. Нас не отпустили, командир батальона по-отечески сказал, что на Кавказе сейчас убивают пачками, и мы его потом благодарить будем за то, что остались тут и живыми. А за желание покинуть это замечательное место нам выдали новую порцию воспитательных издевательств. Командир взвода лейтенант у нас был кавказец, и, отправляя на очередное упражнение, спрашивал: «Что, земляков моих убивать хотели?» Убивать, конечно, никого не хотелось, но выбор был совсем не богатый. О побеге на гражданку мечтать не приходилось. Да, можно хоть сейчас перемахнуть через забор с колючкой, найти гражданскую одежду и доехать до родных мест. Но что там делать? В ВУЗ не поступишь, на нормальную работу не устроишься без отметки о воинском учете и прописки. Ловили побегушников не часто, но как раз в то время над одним пойманным проводили такой образцово-показательный суд. Офицеры специально пересказывали и смаковали каждую деталь: “Да вот он в подполье жил. Никто в деревне не знал, что он дома, а не в армии. Ему мама еду носила, кормила как цыпленка”. Приговор поразил всех. Пять лет. Пять лет дисбата. Места, куда вообще лучше не попадать, ни на день. В столовой поваром был один солдат-узбек, дослуживал после штрафбата. Хотя был по рангу круче дембелей, но летал по столовой быстрее духов. Сержанты любили, чтобы он лично приносил им поесть. Садились вместе за стол и требовали, чтоб обслуживали их там как в ресторане. Любимой шуткой было: “Эх, Абдулла, что опять спички обоссал, смотри муха в супе, опять в дисбат хочешь?” Я будучи в наряде по кухне, попал на его угощение изумительным пловом и пообщался с ним. Мечтал он только об одном: дожить до дембеля и уехать на родину. А для этого ему каждый день приходилось мириться с оскорблениями и унижениями, молча сносить все обиды. За что он был в дисбате, не рассказывал, но по его словам, здесь было просто отдыхом по сравнению с тем местом. Так что рисковать попасть туда совсем не хотелось. Страшно было то, что любой проступок, лишний предмет в кармане, случайная драка могли закончиться реальным сроком. После которого от человека оставалась только тень. И офицеры не стеснялись нас, молодых пацанов, пугать этим. Конечно, мы их ненавидели, всем сердцем, всей душой. Эти унижения от них, сержантов, дембелей живы очень долго. В свою очередь, они боялись одного, что дух кинется с автоматом всех расстреливать. И такие случаи реально бывали, их пересказывали как легенды. Поэтому за оружием был строгий контроль и каждый патрон на стрельбище пересчитывался. Да и стреляли-то раза два всего. Вообще воевать там особо не учили, выпускные зачеты были чисто формальностью. Говорят: “Нужно терпеть тяготы и лишения, вы же дали клятву Родине, она вас кормит и одевает, вы же должны любить ее — мать вашу!” Но служить в такой армии издевательств и унижений было ежедневной бессмысленной пыткой.

Но что может быть еще хуже службы? В середине августа нас отвезли на полигон, где мы жили в палатках. Сержанты нас гоняли рыть окопы, стрелять по мишеням, бегать строем и петь песни в противогазах. То ли издевались, то ли тренировали нас терпеть ядовитый газ «черемуху» без защиты. Сильно жгло все слизистые, изо рта и носа текло, но тереть глаза было нельзя. Я как особо задиристый был назначен взводным радистом. Думаете, это весело? типа можно радио послушать? Рация весила 16 килограммов. Там, где остальные умирали от жажды в жарком поле, я просто мечтал присесть и скинуть хоть на минуту тяжелый груз. Однажды сержант, как обычно, чтобы меня проучить, вытащил антенну, сказав, что я ее потерял. Что ж, пришлось искать. Всем взводом, по-пластунски, по свежему коровьему навозу. Это такое изощренное наказание, когда страдает весь взвод, а после уже взвод по-своему наказывает провинившегося. Азиатская часть взвода меня просто ненавидела, часто из-за меня им приходилось лишний раз мучиться. Свои земляки, конечно, поддерживали, но тоже высказывались: “чего тебе, больше всех нужно?” А мне всего-то не хотелось признавать, что я чем-то хуже них, и это было нестерпимым вызовом. Меня даже спрашивали, а может я хочу остаться в учебке сержантом? Но нет, этого мне совсем не хотелось. Хотелось дотерпеть эти два года и уехать домой, к девушке и друзьям, увидеть маму, помочь ей с проблемами.

19-го числа нас неожиданно собрали у машин, чтобы ехать в город. Сказали, что Горбачев то ли умер, то ли пропал, а в Москве сейчас ГКЧП. Как-то сразу все стало понятно, что короткая оттепель кончились, что сейчас опять вернется совок и будет это вечно. А ведь еще вчера была уверенность, что страна сможет решить проблемы перехода, что рыночные реформы будут проведены, что жизнь наладится, как это было в других странах Восточной Европы. Так хотелось посмотреть мир, были планы на будущее, хотелось работать и зарабатывать, покупать не гнилую картошку, а нечто большее, всё то, что в перспективе могла реализовать перестройка, Горбачёв и набирающий популярность Ельцин. Одним словом — демократия, в которой хотелось жить. А тут из-за каких-то путчистов всем надеждам приходит конец, как вообще народ это воспримет? Неужели мирно стерпит или уже нет? В последнее время было много забастовок, митингов, дороги перекрывали, собирались и требовали своего по праву.

Приехав в город, нас закрыли в казарме, чтоб никто не мог свалить. Телевизор показывал «Лебединое озеро» и иногда заявления членов Комитета. В магазин воинской части завезли с каких-то стратегических складов дефицитные продукты: виноград, копченую колбасу, алкоголь. И, неся полные сумки деликатесов, некоторые офицеры в голос радовались наступившему счастью. Многих как будто подменили, наступила всеобщая эйфория, они что-то кричали, ржали во весь голос. В те дни офигели просто. «Ну вот, пришла наша власть! Наконец-то вспомнили о нас. Сейчас все будет правильно». Бурно обсуждали, что им сейчас “дадут квартиры, конечно сразу повысят зарплату раза в два, нет в три.” Что будет дальше, никто не понимал, но нам сказали, что в случае чего нас отправят сдерживать демонстрантов. «Вы же защитники Родины, бойцы! А там враги народа, проплаченные американцами». О другой точке зрения заикнуться было страшно, да мы и не знали толком, что на самом деле происходит в Москве. Что-то перепало и нам солдатам. Выдали по несколько пачек сигарет. Настоящих сигарет “Астра”, конечно, без фильтра, но зачем он в армии? На гражданке из-за дефицита табака перекрывали трассы, мы вечно шкуляли, выпрашивали покурить, собирали где-то бычки. За сигареты разменивали наряды и работы. А что делать, курить-то хотелось.

Мы сидели запертые в казарме, нам крутили видеосеансы с Рэмбо, Шварцнегром и ниндзями, за которое мы платили сержантам по коммерческим расценкам. “А нет денег на билет, идешь драить туалет”. В пропаганду о возврате к социализму не верилось совсем, мы перешептывались о вариантах будущих событий. Стрелять по своим родственникам, гражданским знакомым и вчерашним друзьям нам совсем не хотелось. Тем более по приказу таких выродков-офицерья, с которыми у нас не было ничего общего. Неожиданно с КПП передали, что ко мне приехала девушка. Спросить разрешения выйти на КПП было глупо, никому не разрешали пойти на свидание даже к родственникам. Незаметно свалил так, не территории никого, пробрался к стене возле склада, там было одно место, где можно перелезть. Сбегать я, конечно, не стал, попросил мимо проходящую тетю позвать сюда девушку с КПП. Она приехала с другого города и была просто прекрасна. Одета во всё самое соблазнительное сразу, а я безнадежно запертый в клетке. Прошел всего месяц, как мы разлучились, но теперь она была уже совсем из другого мира, из другой жизни, которая еще не скоро для меня наступит. “Мне без тебя плохо, как ты живешь, я тебя жду, как там наши, ты так изменился”. Наши слова перебивали друг друга. Она рассказала, что в Москве митинги, и у них тоже молодежь собирается. Про учебу никто не думает, переживают, что будет дальше.

Меня заметил какой-то проходящий офицер на стене и наше свидание кончилось. Как нашкодившего щенка он отвел меня пинками к моему ротному. Думали, что я сбежать хотел, на стене же был. Я конечно рассказал: “вот узнайте на КПП, девушка приезжала, не собирался убегать, там в Москве переворот, депутаты против и народ бунтует”. “Все понятно, **я, мне тут бардака не надо, захлопнись и не вякай” - сказал ротный. Сержант отвел меня на “губу”. Шмон, “разденьтесь”, “раздвиньте ноги”, “ремни сдать” и каменный стакан с поднятой шконкой. Ни сесть, ни лечь.

Перспективы мои казались весьма плачевными. Что будет дальше? Дисбат? Конечно дисбат, что же еще. Хотелось плакать, но не было никого рядом. И тут мне стало как-то пофиг, у меня забрали все, что у меня было и даже самое последнее: свободу. Терять ведь больше нечего: дисбат, так дисбат. Неважно, что происходило сейчас, мои мысли были с моими друзьями, студентами. Они собирались вместе, они действовали, значит была надежда, что народ сможет как-то организоваться, воспротивиться, побороться за свободу. Последнее слово всегда за народом, только он решает.

Пришел конвойный, повел меня и соседа из другой одиночки на работы. Странно, но я чувствовал себя гораздо свободнее своих надсмотрщиков. Тем надо было из кожи вон лезть, чтобы выслужиться, не расстроить командиров, мы же выполняли команды только из-под палки. Когда я был сам в карауле, то иногда восхищался некоторыми сидящими на «губе». В них чувствовалась какая-то недостижимая мне смелость, гордость, что пошел против системы. Какой-то сумасшедший блеск в глазах, и презрительная ухмылка каждый раз, как реакция на приказ. Выполняя работы по очистке под дулом караульных, мы разворошили кучу мусора. Из нее стал разбегаться в разные стороны крысиный выводок, мой сосед резко взмахнул лопатой и разрубил одну. «Че смотришь, давай руби». Я тоже принялся рубить крыс, в нескольких попал, кто-то убежал. Мы закурили, “чё, тоже сбежать хотел от этих пи**расов?” и я вдруг почувствовал себя таким же, как он: дерзким, смелым, независимым и наплевать, что там придумают офицеры в наказание. Жить, дышать можно всегда.

Через два дня нас выпустили. К власти пришел Ельцин, все стало на свои места. Нас вернули в казармы и как будто бы все всё сразу забыли. Что офицеры радовались приходу ГКЧП, что собирались нас, молодых солдат, отправить убивать наших ровесников на гражданке. По выходным нам продолжали показывать в казарме видеосеансы. Жизнь вошла в прежнее русло, но я так и остался пребывать в уверенности, что армия никогда бы не пошла против народа. Ведь там наши матери, братья, друзья и девушки. Нас принудили отдать воинскую повинность, два года жизни как долг Родине. Мы-то отдадим и вернемся в нормальную жизнь, но заставить нас стрелять по своим — этого не будет никогда.